Аристарх и Мардарий

75 с укоризной или даже ненавистью, будто обвиняя в чем-то. Но хуже было, когда он демонстративно уходил прочь. Тогда Старик просыпался от боли в груди и не мог понять: лучше снова попытаться забыться или бодрствовать. Он предпочитал первое. Иногда это получалось. Прошло тридцать дней со смерти Друга, эту памятную дату Старик отпраздновал тем, что лег пораньше. Он проснулся посреди ночи — снова кошмар. Как обычно, попытался спрятаться в дреме, но то ли кошмар был сильнее обычного, то ли слишком громко хлопала клеенка, натянутая вместо разбитого окна. Взгляд Старика лениво скользнул по опрокинутой банке с маринованными помидорами. Липкий рассол растекся по полу, осколки стекла перемешались с раздавленной мякотью, рыхлой и красной. Рядом лежал кухонный нож. С его лезвия готовилась сорваться белесо-розовая капля. Старик поднял нож, проверил остроту пальцем, сокрушенно покачав головой, и вонзил в живот. Ни боли, ни крови. Он наносил удар за ударом, но оставались только ровные тонкие разрезы, которые по неведомой воле не прекращали его жизнь. Старик спустился во двор, упал на колени и закричал. И в этом крике были тысячи вопросов. Он не знал, к кому взывает, но ему было все равно: с собой говорить он больше не мог. Когда вопль закончился вместе с силами и дыханием, Старик завалился набок. Прошло какое-то время, если время еще существовало. Старик вдруг вспомнил старый сон про колодец. Он уже не казался кошмаром: воспоминание было теплым и ласковым. То видение подсказывало решение, способ вырваться за границы отснятой кинопленки. И не важно, что за ней находится, это лучше пустыря и сторожки с забором. л , к кому взывает, но ему было все равно : с собой говорить он больше не мог